Что отличало Геннадия Капранова? Какая характерная черта? Податливость доброты. Всегда, везде и во всем. Не тон доброты, что «с кулаками», а истинной, глубинной, не на всякий случай, а постоянной. Он относился ко всему со вниманием, уважением: он знал, почти мистически чувствовал, что в природе не существует пустяков, людские обиды требуют излечения. Я не припомню его гневным, даже рассерженным, но в глазах его загустела чернота угля, он был и подавленным, и отстраненным, отодвинутым в тень. Собственно, он привык жить в тени, не возвышаться жестами, голосом, не раздувать горло.
    Пусть это прозвучит несколько грубо, но я его воспринимал как подкидыша. Есть у Баратынского стихотворение «Недоносок», о том самом больном ребенке, зависшем между землей и небом. Я вполне зримо ощущал человеческую неприкаянность, какую-то ровную линию жизни Геннадия Капранова, если хотите, цельность предназначения, отказ от похожести. Ну, какой может быть сор на поляне? Какая зависть может прижиться в природе, в лесной разноликости? Он довольствовался малым, обязательно необходимым, данным, и нес свой крест легко, невообразимо курносый человек, как бы говоря: да, я недолговечен, ветх, как гнездо полевой птахи, да, я вижу все громадно, вынужденный жить в этих каменных чудищах, но по настоящему-то я живу не здесь, кто-то будто за меня выстраивает цепь поступков, мой вымысел реальнее пепельницы с окурками, я — карлик, но я и — великан, присевший на ступеньки у двери Е. Евтушенко.
    «Он мне нравится!»— слышу его голос. Такие бывают только однолюбами, а когда любви много, утешаются, что она единственна. То есть: качество жизни в способности любить, доверять, не ожесточаться. Он и не ожесточался укрываясь на ночь доверием. Вот он говорит о себе: «Я чист, как родниковая вода, и незатейлив, как забор из теса», «между смехом и слезами посередочке стою». Никакой позы, высокомерия. Для него подснежник — «надснежник», Достоевский — собеседник в аскетичном быту, портрет рядом с задохнувшейся машинкой, комнатенка в три шага, не с телефоном, а с рукомойником. По первому зову он бежал к человеку, за свою жизнь он не опасался — «дышу — и ладно». Это я все о его стихах говорю, прочитываю зеркальные отражения. Не собрал он книги, растерял листки, не имел права так относиться к «пережитому», но я подумал вдруг: значит, не мог иначе, пересиливал себя да не получилось.
    ...И смерть от удара молнии пометила его избранность — на берегу было множество людей. Смерть находит усталых мучеников, горько это сознавать. Стихи дождались своего часа: раньше, позже — уже ничего не значит, решительно ничего. Важно не упустить затерявшееся. В стихах вся доброта его жизни, искреннее отношение к простым вещам, которое освещает простор земли и подсвечивает каждому человеку без исключения.
    Поэт прожил мало, поэт успел состояться.

Рустем Кутуй